С детства я помню этот мощный красивый голос, на чистейшей беларуской мове звучавший по белорусскому радио.
26 мая 2011г заслуженный артист Беларуси, «золотой голос» Белорусского радио и блестящий педагог по сценической речи
отметил свое 85-летие.
Его называли белорусским Левитаном, человеком-легендой, золотым голосом Беларуси… Он проработал на радио почти сорок лет, и именно столько над страной раздавался его бархатистый виолончельный голос: «Гаворыць Мінск…» Сегодня мастеру исполнилось 85 лет, но он и сейчас не может жить без работы.
Илья Львович Курган (Эйдельман) – легендарный диктор белорусского радио, профессор Белорусской академии искусств, заслуженный артист Республики Беларусь, литературный консультант в Купаловском театре и Республиканском театре белорусской драматургии, преподаватель сценической речи в Белорусском государственном университете культуры и Белорусской академии искусств.
– Отец мой носил фамилию Эйдельман. Я родился 26 мая 1926 года и, как первенца, меня нарекли в честь деда Ильей. Следом за мной на свет появились Иосиф, Даниил и Аркадий. Четыре брата! Трое по-прежнему живы, а Даник… Он был одаренным ребенком – рано научился читать, писать, интересовался книгами из нашей библиотеки и даже Иосифу помогал школьные уроки делать. Он спешил жить, словно знал о том, что должно произойти вскоре! В 1934 году, как раз перед его рождением, мы переехали в Минск. После переезда мама стала работать во Фрунзенском районо, отец – на заводе имени Кирова. Там выдавались путевки для детей работников на загородные дачи. Кто знал, что именно эта путевка и станет причиной трагедии? Когда началась война, Даник отдыхал в Фаниполе. Едва немцы начали бомбить Минск, родители решили ехать в Фаниполь, но как? Железную дорогу разбомбили, иной транспорт стал на вес золота. Да и директор успокоил: мол, садик эвакуирован на восток. «Ну, хорошо! – подумали тогда мы все. – Если на восток, следовательно, со временем найдется!» Кто мог предположить, что отступающая армия вернет детей в уже опустевший Минск! Только по окончании войны маме, которая все это время писала ночами письма по разным инстанциям в надежде отыскать следы своего среднего сына, кто-то поведает, что в первый же год оккупации видел Даника в городе. Его, шестилетнего, вместе с теткой – родной сестрой матери – фашисты бросили в «душегубку». Там и закончился жизненный путь нашего маленького вундеркинда…
Но в те дни мама еще ничего не знала и вместе с нами, отцом и тысячами других беженцев шла по Московскому шоссе на восток. Идти было неимоверно тяжело. Немцы на бреющем полете расстреливали людей из пулеметов. Хорошо, если по сторонам от дороги был лес. Хуже, когда простирались поля. Тогда мама бросалась телом на младшего братишку, чтобы защитить его от пуль. Ей казалось, что так можно спасти его от свинцового ливня. Нам повезло, и мы добрались до Самарканда. Отца забрали в армию, и я, как старший, остался кормильцем семьи. Мне пришлось побыть ассенизатором (проще говоря, чистить уборные), потом поработать в литографии, какое-то время поучиться в институте инженеров морского флота, а после поступить в железнодорожный техникум, одновременно подрабатывая в мастерской при железной дороге. Ведь это давало право на несколько лишних граммов хлебного пайка! Несмотря на это, я постоянно недоедал. В Ташкенте, на паровозоремонтном заводе, куда нас послали от техникума, едва не произошла трагедия. Работа была каторжной, к тому же при резке металла, из которого делались котлы, стоял такой грохот, что люди глохли. Но главной бедой оставалась ночная смена, на которую нас, желторотых новичков, сразу же и определили. Меня, истощенного голодом, все время клонило в сон. Однажды мне настолько стало невмоготу, что я не выдержал и решил: будь что будет! Огляделся и, не заметив поблизости никого, забрался прямо в паровозный котел, примостился между трубами и уснул. При этом я додумался прихватить с собой кувалду, чтобы мастер, увидев ее, беспризорную, не решил, будто я бездельничаю. И именно она спасла меня от гибели в ту злополучную ночь! Проснулся я от того, что стало не просто душно – обжигающе жарко. Оказалось, рабочие решили взяться за ремонт именно моего котла: начали резать автогеном решетку, в которую были воткнуты трубы. Естественно, те разогрелись. К счастью, мое тело покрывала роба, так что я не успел изжариться заживо. Однако мои вопли оказались гласом вопиющего в пустыне – меня просто-напросто никто не слышал. Тогда я, уже почти издыхающий, схватил кувалду и начал изо всей силы колотить ею. Снаружи сообразили, что внутри есть кто-то живой, и стали поливать решетку из брандспойта. Помню, как прокатилась волна пара по остывающим трубам. У меня еще хватило дыхания выбраться из люка, после чего, не сказав ни слова, я просто рухнул, как подкошенный, на пол. А потом, уже в победном 45-м, я поступил на актерский факультет театрального института. По его окончании совершенно случайно попал на конкурс дикторов белорусского радио, прошел его, и уже 1 ноября 1949 года приступил к своим новым обязанностям.
– И как прошло ваше первое боевое крещение?– Оно случилось немного позже – в декабре того же 1949-го. СССР отмечал великое событие – 70-летие «родного отца всех времен и народов», то есть товарища Сталина. За несколько минут до начала эфира редактор принесла в дикторскую текст, заверенный подписями почти десятка редакторов и цензора – завлита. Начинается эфир. И вдруг я вижу, что на странице черным по белому напечатано: «Сталін – прычына бяздольнасці нашых салдат…». А нужно, разумеется, «баяздольнасці». Всего одна буква пропущена, а какая огромная разница! Я на ходу исправляю допущенную ошибку, но после эфира вылетаю из студии, набираю номер отдела пропаганды и вызываю редактора. Она прибегает в дикторскую и с порога: «Илюша, что-то не так?». Я ей говорю: «Сначала сядьте!». Она села. Тогда я протягиваю ей листки, где под каждой цитатой стоит роспись: «Сверено», и говорю: «Читайте!». Она читает и от страха ничего не замечает. А потом сквозь слезы: «Илюшенька!». Я ей: «Не волнуйтесь, Мария Васильевна, прозвучало правильно. Но вы все-таки своей рукой вставьте в текст пропущенную букву». Она едва слышно: «Спасибо тебе, спасибо за детей моих!». Или такой случай: как-то перед одним из первомайских праздников я записывал традиционное обращение к трудящимся. Произношу последние слова: «Пад сцягам Маркса, Энгельса, Леніна і Сталіна да новых ззяючых вяршынь камунізма». В конце из аппаратной звукорежиссер произносит свое обычное: «Стоп!». И потом это «Стоп!» при монтаже почему-то не вырезали, и получилось: «Пад сцягам Маркса, Энгельса, Леніна і Сталіна да новых ззяючых вяршынь камунізма. Стоп!».
– А курьезы без политической окраски случались?– Тогда все было окрашено политикой. Скажем, раньше практиковались ночные эфиры, где мы читали только живьем. В ту ночь со мной на смене читала Галя Сидельникова. В текст о событиях во Вьетнаме закралась лишняя запятая: «Так, гасцінна ў Савецкім Саюзе яшчэ нікога не прымалі». Галя именно так и выдала, а наутро по «Свободе» передали, что Советский Союз устами белорусского радио официально заявил, что в их стране никого гостеприимно не принимают! Впрочем, были ситуации и без политической окраски: к примеру, однажды мне пришлось заменять заболевшего актера. Перед самым началом передачи принесли текст. Я успел только увидеть заглавие и понять единственное: это – сказка, в которой я должен побывать и медведем, и комаром. В строго определенное время я вышел в эфир. Читаю текст. Кто-то кому-то угрожает. На ходу соображаю: конечно, угрожать может только медведь. Я, естественно, долго и упорно реву «медвежьим» голосом. Угрожаю, угрожаю, подхожу к концу фразы и вдруг с ужасом вижу слова: «пропищал комар». После этого долгое время друзья, завидев меня издали, наперебой приветствовали прилипшим ко мне прозвищем: «пропищал комар». Или такой случай: объявляя поутру какую-то детскую программу, я вещаю: «Десять часов пятнадцать детей. Начинаем передачу для детей». Разумеется, мне потом буквально, прохода не давали: «Ну ты, братец, даешь! За десять часов – пятнадцать детей!». А одна из моих коллег выдала такой перл: «Ва ўрадавых ложках знаходзіліся таварышы…» – перепутала «ложкі» с ложами, в результате чего получилось «в правительственных постелях». Прозвучало довольно пикантно! В общем, подобного хватало.
– Илья Львович, откройте секрет: как появился Илья Курган?– До начала 50-х я работал под своей настоящей фамилией – Эйдельман. Но потом руководство радио предложило мне официально поменять фамилию: мол, звучит несколько нелепо – «диктор белорусского радио Илья Эйдельман»! Я поговорил с отцом, с мамой, и они поняли меня. Я переоформил документы, и с той поры стал именоваться Ильей Курганом. Хотя мало кто знает, что Курган – это девичья фамилия моей мамы Хаси Ароновны.
– Наверное, тогда же появилось и знаменитое народное «Нам не нужен Левитан, есть у нас Илья Курган…»?– Тогда я получил звание заслуженного артиста. Но это не народное. Дело в том, что появлению этих строчек предшествовала целая история: как-то в один из декабрьских вечеров 1968-го я читал в студии очередной материал и вдруг увидел, как через стекло аппаратной коллеги делают мне какие-то знаки, вроде бы даже с чем-то поздравляют. Отчитал эфир, выхожу, а меня ошарашивают новостью: оказывается, мне присвоили звание заслуженного артиста республики. Значит, надо бежать в магазин за «светленькой» – проставляться за звание. А в то время у нас гостил сам Левитан. И я, понимая, что одной рюмкой сегодня не решу все вопросы и, следовательно, завтра мне будет несладко, предложил Юрию Борисовичу – раз уж он оказался в Минске, да и приключился такой повод – подменить меня. Тот согласился, но с условием, что начальство утрясет все с Москвой. Оно утрясло. Даже текст перевели на русский. Следовало также договориться и насчет пропуска, но было уже поздно, и наш работник не сумел получить в соответствующих органах стандартный пропуск – выписали только временный. Левитан попросил меня на всякий случай назавтра поприсутствовать в студии с ним рядом. Ночь, естественно, мне поспать не удалось: я нагрузился, что называется, под завязку. А наутро – эфир! И какой! Конференция руководителей компартий всего мира, прибывших в Минск по приглашению самого Брежнева! Короче говоря, направились мы с Левитаном во Дворец спорта. В фойе на Юрия Борисовича набросился какой-то репортер и потащил его на интервью. Мы договорились так: я поднимусь в свою студию, а Левитан, как освободится, также подойдет туда. Однако минуты текли, а он не появлялся. Хотели послать людей, да к тому времени все хождения по дворцу оказались запрещены. Позже выяснилось, что Левитана с его временным пропуском элементарно задержали внизу. А до начала репортажа оставалось все меньше и меньше. Легко представить мое состояние: срыв любого эфира – далеко не шутка, а такого!.. И вот наш редактор Стас Гацила принял решение, что вести репортаж буду я. Я, разумеется, стал отказываться: как, мол, мне читать, когда я даже говорить не могу? А он мне в ответ: «Если мы не начнем, то ты представляешь, что сделают со всеми нами, начиная от председателя Гостелерадио и заканчивая тобой?». Я согласился. А что делать? Но тут встала еще одна проблема: бросились искать текст – текста нет! Первый, залитованный, – у Левитана, а тот остался внизу. Выйти из студии никто уже не может. В общем, заколдованный круг. В конце концов (не иначе как чудом), у одного из корреспондентов отыскался какой-то помятый, исчерканный экземпляр на русском языке. Разобрать в нем что-либо – дело сложное. Но выбирать не из чего. Будь что будет! И вот на сцену стали выходить официальные представители властей. «Давай, брат! – шепнул мне Стас. – Спасай себя и нас всех!». И я начал. Еще не протрезвевший сел к микрофону и за секунду до того, как Машеров произнес: «Товарищи!», успел озвучить бесконечный список из имен и «титулов» всех присутствовавших на конференции руководителей зарубежных компартий. А, нужно заметить, там встречались такие фамилии, что их и дома, сидя в кресле, не сразу без запинки выговоришь. И только значительно позже я обратил внимание на то, что у Стаса, который во время моего репортажа держался за стол, посинели пальцы... По окончании эфира я попробовал было встать со своего места – и не смог. Что-то случилось от напряжения с позвоночником. Правда, чуть позже – отошел, поднялся. И тут-то вылетает из своей «темницы» Левитан: «Как?! Кто?! Кто читал?!» – «Илья читал», – отвечают ему. «Как читал? Ведь текст же у меня!». Мы пожали плечами: отыскался, мол, какой-то экземплярчик. И тогда он подбежал ко мне, схватил за плечи и выдал: «Вам не нужен Левитан, есть у вас Илья Курган!».
– Короче говоря, профессия сделала вас отчаянным…– Да я и был таким: в юности за один поцелуй мог пройти по перилам моста над Свислочью… Да и потом доводилось выкидывать коленца. Помню, раз мы с женой и Володей Бузуком, который поначалу работал актером, а позже – диктором на телевидении, отправились на юг – к морю. Ясное дело: запаслись на дорожку. Хорошо посидели, но нам показалось, что этого мало. И тогда мы с Володей решили сходить в вагон-ресторан за «продолжением». Проходим через купейный вагон и вдруг видим: в коридорчике у окна стоит наш новый начальник – председатель белорусского Гостелерадио Василий Петрович Нестерович. «По-моему, ребята, вам уже достаточно!» – окинув нас внимательным взглядом, проговорил он. Мы, естественно, давай отбрыкиваться: мол, не волнуйтесь, мы еще совсем чуточку. Да и вообще – чего вам тут стоять? Заходите к нам! В общем, уговорили. Бузук вместе с Нестеровичем отправились в наше купе, а я поспешил в вагон-ресторан. Купил, что требовалось, и только хотел отправляться обратно, как вдруг выяснилось, что дверь заклинило – ни туда, ни сюда. «Ну, – думаю, – пропал! Что подумает министр? Запил в ресторане и забыл про все на свете!» Ситуация серьезная. Принялся раздумывать, что же мне делать. Подошел к внешней двери, подергал – открыта. Я долго размышлять не стал. Рассовал покупки по карманам и незаметно вылез наружу. Дело происходило поздно вечером. Ехали мы по Украине. Выбравшись на подножку, я на ходу подтянулся и перелез на ступеньки соседнего вагона. «Раз открыта дверь наружу из вагона-ресторана, значит, и в следующем вагоне она должна быть открытой», – подумал я. Но та оказалась запертой. Тогда я дотянулся до лесенки, которая вела на крышу, и высунул голову над вагоном. И тут меня окатило густой струей горячего дыма. Пришлось лезть на крышу. Я надеялся, что наверху есть столбики, прикрытые крышкой, как некогда в старых вагонах, – да где там! Одни низкие круглые «шашки», за которые едва и рукой ухватишься. Я, конечно, цеплялся, что было сил, и все-таки на поворотах меня заносило. Правда, в том состоянии, в котором я находился, мне и море казалось по колено. Поэтому едва дорога выровнялась, я бесстрашно пошел по крыше вагона. Добрался до следующего, спустился на ступеньки, дернул дверь и вдруг понял, что путешествие оказалось напрасным: во время движения поезда осторожные проводники запирали двери весьма тщательно. Решил коротать часы на подножке: примостился у двери и стал ждать остановки. Но тут вдруг почувствовал, что меня неумолимо клонит ко сну. Я пристегнулся к поручням собственным ремнем и заснул! Когда же поезд подошел к какой-то станции и двери вагонов открылись, я никак не мог сообразить: почему от меня все шарахаются? Потом жена пояснила. Она, кстати, когда увидела меня входящим в купе, только и сумела вскочить на ноги и снова рухнуть обратно на лавку. Еще бы! Черный «фасад», волосы дыбом, в каждом кармане – по бутылке… Но это – предыстория.
Наш новый руководитель весьма интересовался внутренними делами радиокомпании. А мы с Володей пребывали в таком состоянии, в котором тормоза просто отсутствовали. Господи, и чего мы только ему не наговорили! Когда Василий Петрович покинул наше купе, Ирина посетовала: «Все, ребята! Считайте, что вы уволены! Вы ему столько компромата выдали!». Поэтому когда по окончании отпуска я, как обычно, пришел в студию и меня вызвали к Нестеровичу, я сразу сообразил зачем. Даже сказал ребятам-милиционерам, которые стояли на входе: «Ну, сегодня мы с вами посидим». Они подхватились: «В чем дело?» – «Да меня вытуривать будут…» Захожу к Нестеровичу. А он мне с порога: «Вы с Бузуком мне столько наговорили тогда! Хочу услышать продолжение». Я опешил: «Да мы же поддатые были!» – «В таком случае иди и выпей, сколько тебе нужно. Потом возвращайся и поговорим». Я вышел, но, разумеется, уже не вернулся. А спустя какое-то время – должно быть, недели через две-три – явился, как обычно, на работу и, не глядя, проскочив мимо доски с приказами, висевшей в проходной, поднялся к себе на третий, в дикторскую. Там меня встретили вопросом: «Читал? Там, между прочим, кое-что и про тебя есть!». Я спустился обратно, подошел к стенду и увидал листок, на котором было написано: «Прызначыць Кургана І. Л. галоўным рэжысёрам (мастацкім кіраўніком) дыктарскай групы». Я остолбенел. Но приказ есть приказ. Так я и стал художественным руководителем.
– Был ли в вашей жизни человек, перед которым вы преклонялись? – Дмитрий Алексеевич Орлов – мой учитель. Причем он продолжал оставаться им даже тогда, когда я сам стал педагогом и преподавал в институте. Помню, как на одном из заседаний кафедры, когда я был еще молодым, даже «юным» педагогом, проходил разбор и обсуждение подготовленного мной экзамена по сценической речи. Все члены кафедры дружно хвалили меня, то есть мою работу со студентами, но я с трепетом ждал, какой вывод сделает в заключение Дмитрий Алексеевич, являвшийся заведующим кафедрой. Он сказал, что, дескать, на экзамене у Ильи студенты действительно становятся более тонкими, интеллигентными, одухотворенными и так далее. «Но… (вот что я, волнуясь, хотел услышать!) но ведь это же пятнадцать Курганчиков!» На всю жизнь я запомнил тот мягко, в присущей ему юморной манере преподанный мне урок! Да что там: день, проведенный с Орловым, равен семестру в институте. Мы часто встречались, беседовали. Правда, наши встречи, как правило, отнюдь не напоминали заседания общества трезвости. Помнится, как-то мы с Володей Маланкиным поехали к Орлову на дачу. К тому времени мы – бывшие ученики Орлова – уже преподавали в театральном, а Маланкин, кроме того, работал в Русском театре режиссером и имел, соответственно, «очень режиссерский характер». В общем, за продолжительной беседой мы совершенно потеряли счет времени и, естественно, наутро проспали все на свете. А в одиннадцать у выпускного курса значился экзамен по мастерству актера на большой сцене. Как успеть на электричку? Маланкин тут же решительно заявил: «Я знаю кратчайший путь!». «Какой еще кратчайший? – удивился Орлов. – Я здесь сколько лет живу, а всегда ходил только одной тропинкой». «Вот он! – заявил Маланкин и указал на протекающую невдалеке Свислочь. – Здесь она мелкая – курице по колено». Мы заколебались, но время поджимало! «Закатывайте, хлопцы, брюки – и вперед!» – решительно скомандовал он. Мы разулись, закатали колошины и двинулись. Идем, а там – все глубже и глубже. Володя не дает опомниться, подбадривает. В конце концов выбрались на противоположный берег. Мокрые по пояс! Что смогли – выжали, что – нет, то так и осталось обсыхать на нас. И скорей – на электричку. Едем. А люди косятся, пересмеиваются. Нам тоже не слишком уютно. Но держимся – выхода-то нет! Приезжаем в институт, протискиваемся в большой зал, где должен был проходить спектакль, садимся рядком недалеко от сцены и молчим. Не встаем, ни с кем не беседуем, стараемся напустить на себя вид сосредоточенных и занятых людей. Но вот наступает антракт. Все выходят в фойе. Мы продолжаем сидеть. А что делать? Ведь под нами сиденья мокрые, да и у самих видок еще тот! Однако как мы ни выкручивались, по окончании спектакля пришлось-таки вставать и, оставив под собой три влажных кресла, идти на заседание кафедры, тем более что Орлов – ее заведующий. Ясное дело, коллеги быстро все усекли и, то и дело посматривая на нас, сочувственно улыбались. Так что бывало всякое. Но, несмотря на это, главным являлось именно общение, в процессе которого мы обогащались внутренне – духовно и душевно, причем обогащались, как нигде и никогда.
– Сейчас вы сами – педагог. С какими трудностями приходится сталкиваться в воспитании нынешней молодежи?– Однажды на мою реплику при разборе произведений Куприна: «Это ведь так понятно!» – одна из студенток заявила: «Это вам понятно, Илья Львович. Вы из девятнадцатого века. А мы – другие!». Увы! Я всегда ощущаю неприятие, когда вижу на улице молодых девчат с бутылками, с сигаретами в зубах, матерящихся направо и налево. С тоской думаю: откуда все это взялось? К нам, в академию, тоже попадают всякие. Помнится, работал я с одним пареньком над монологом Гамлета «Быть или не быть?». Я ему рассказываю, что по этому поводу знаю, а он сидит непроницаемый. Я, естественно, спрашиваю: «Саш, тебя что, это совсем не трогает?». А он и отвечает: «Илья Львович, Гамлет ведь – наследный принц. Его ждет корона. Его любит эта девочка, Офелия. У него что, крыши над головой нет? Ему есть нечего? Че он дергается-то, я не пойму?». Я сник. «Лапушка! Да он уже четыреста лет дергается! И еще сотни, как ты говоришь, дергаться будет!» И все-таки я глубоко убежден, что под воздействием многих факторов у нас они становятся по-настоящему людьми. Мы должны воспитывать в стенах академии – сама профессия обязывает. А если бы подобным занимались и в школе, и в детском саду, и в семье! Насколько лучше, чище, светлее стал бы наш мир!
– Илья Львович, сегодня вы – невероятно востребованный человек. Чувствуете ли вы себя счастливым?– Врачи, узнав, что я после трех инфарктов еще работаю, развели руками. А я ведь потому и жив, что у меня есть работа. Моя жена умерла от рака 31 декабря 1987 года. Старший сын – актер Владимир Курган – живет отдельно. Младший – Сергей – с женой в Германии. Внуков нет. Как-то раз я ехал в автобусе на кладбище – к жене. На одной из остановок вошла женщина с мальчиком на руках. Народу было много, а я сидел у окна и, заметив ее, поднялся. «Ну что вы! – запротестовала она. – Лучше возьмите его на руки». Я усадил малыша к себе на колени и начал его развлекать: «Вон за тем деревом лиса сидит! А там – лошадка…» Он ерзал у меня на руках, подпрыгивал, хохотал. Когда же автобус подкатил к остановке, на которой нам нужно было выходить, то он неожиданно прижался ко мне и расплакался. Он не хотел покидать меня! И тут я вдруг поймал себя на мысли, что ведь и я тоже… Я тоже не хочу его отпускать!
Беседовала Елена Минчукова10.2010